Вопрос о сюжетно-композиционном анализе памятников литературы весьма важен для уяснения степени целостности их художественной структуры. Такой анализ не был предметом специального исследования у тех, кто обращался к Первоначальной редакции «Жития Евфросина Псковского». Еще пресвитер Василий-Варлаам (XVI в.) заметил, что название Первоначальной редакции[1] лишь отчасти соответствует ее содержанию и композиции. Напомним, как он охарактеризовал сочинение первого биографа в предисловии к своей редакции «Жития»: «Написана быша… некако и смутно, ово зде, ово инде, и ина многа части глаголана бяху» (Син. 634, л. 30–30об). И действительно, на первый взгляд видны как отсутствие художественного единства памятника, что говорит о его «эпизодической композиции», так и свобода расположения этих эпизодов, что указывает на некоторую бессюжетность произведения. Нет в нем и последовательно изложенной биографии Евфросина, как того требует агиографический жанр. Не торопясь с выводами, попытаемся проследить, в чем автор Первоначальной редакции был традиционен, а в чем проявилось его новаторство по отношению к жанровой специфики агиографического стиля.

Согласно канону агиографического жанра, выделенному В.Ключевским [2], в композиции любого жития должны присутствовать: 1) пространное предисловие, 2) особо подобранный ряд биографических черт, подтверждающий святость подвижника, 3) похвальное слово святому и 4) его загробное бытие, т.е. чудеса. Отметим, что при более внимательном изучении Первоначальная редакция «Жития» имеет все эти названные части. Однако ее автор строит свое произведение по двум линиям, двум параллельным концепциям, целью одной из них является утверждение «сугубой аллилуйи» (спорного богословского вопросаXV века), а второй — реабилитация главного героя произведения преподобного Евфросина (доказательство его праведности, а не еретичности, как считали псковичи). Согласно первой авторской концепции построена вторая часть «Жития» (особо подобранный ряд биографических черт, подтверждающий святость подвижника), а согласно второй — первая и третья (пространное предисловие и похвальное слово святому). Эти две концепции авторского повествования несут основную смысловую и художественную нагрузку, являясь существенными элементами единой идейно-художественной системы произведения. Их совокупность создает особую «концепцию действительности», выраженную в сюжете и раскрытую в определенных художественных образах, не свойственных классическому агиографическому произведению. Эти две линии органично соединяются в четвертом разделе произведения, посвященной чудесам Евфросина. Первая часть этого раздела посвящена раскрытию тайны сугубой аллилуйи в сонных видениях автору, а вторая — двум посмертным чудесам святого.

«Житие Евфросина Псковского» имеет и ряд особенностей в использовании тех многочисленных стандартных мотивов агиографического жанра, которые называют топикой[3][4], которые соответствуют представлению о святой жизни, причем отсутствуют даже тогда, когда некоторые из них вполне имели место в реальной жизни Евфросина. Почему? Такая стандартная мотивировка предопределяет святость уже в самом начале чтения жития, а Евфросин не был таким «стандартным» для псковичей святым. В течение 20 лет он был для них изгоем, еретиком, отвергающим письменные уставы псковских соборов. Перед первым биографом стояла задача убедить читателя в святости Евфросина.. В нем отсутствует должная литературная этикетность, то есть те жизненные ситуации

И в тоже время первый биограф поддерживает связь с традицией и характером житийной литературы. Он строит композицию своего произведения по стандартной четырех частной агиографической схеме, широко применяет второй принцип агиографической топики — imitation. Этим автор ставит читателя в благоприятные условия для обращения внутрь себя самого, делая в определенном смысле его не только читателем, но и сотворцом автору. Ведь агиографический жанр в системе литератур средневековой Руси не предполагал получения только информации из самого текста, а обладал максимальной информативно-активной способностью воздействия на читателя[5].

Отсутствие же привычных мотивов литературной этикетности автор заменяет «повседневным», «обыденным»: психологической эмоциональностью, острым драматизмом, изображением человеческих чувств и взаимоотношений, внутренних переживаний героя. Эти новые для агиографии элементы соединяют поэзию высокого богословия и житейскую прозу. Несомненно, что автор стремился рассказать о жизни и борьбе своих герое в форме художественного сюжетного повествования. Но в то же время здесь нет вымышленного героя, вымышленного сюжета, нет удаления, обособления автора от своего героя, нет художественного «мира», являющегося созданием только творческого сознания писателя, что характеризует художественное произведение более позднего времени. В этих новых чертах (своеобразном новаторстве) при одновременной внутренней установке на традицию и заключается существенное своеобразие изучаемого памятника.

Таким образом, в творческом сознании автора объединялись задачи полемические, агитационные и художественные. Он обращался к чувствам читателей-современников, а не только к их логике, несомненно, ориентировался на изображение событий художественными средствами, убеждал в своих идеях художественными образами. Исключая в полемических и/или агитационных целях литературную этикетность, автор объединяет житийную схему с художественной структурой «устного» рассказа, своеобразного жанра «народной беллетристики», который не только не нарушил агиографическую традицию, а, наоборот, только богатил ее каноны, дал толчок для дальнейшего развития этого жанра.

---